Пушок и Душок

Пушок и Душок

Я еще в бабки играл да змейки пускал, когда сказку эту про Пушка да Душка слыхал. Теперь мне годов под сто, а деду, который сказку сказывал, за сто было.

В те поры старшим щегерем был у нас Епифан, а по прозвищу Лихоманка. Уж до того с виду страшный был — все его боялись. Ростом оглобля, спина крючком, ноги кривые, оттого что много вершним на коне гонял. С лица рябой и с козлиной бородой. А уж злющий был! Сам про себя говорил, когда добрый стих находил: «В Христов день до обеда отходчив я».

Привяжется, бывало, к рабочим: «Это не так, это не эдак». Часами стоит возле человека. Стоит и точит, точит. Чисто навозный жук, иль червяк. А уж говорить начнет, слюной брызжет. По всей морде красные пятна пойдут. Сам трясется. Оттого и прозвали его лихоманкой-трясучкой.

До страсти не любил Епифан козлов, а они у нас в заводе табуном ходили. Оттого он их не любил, что сам на козла походил. Был среди этого козлиного племени в заводе один такой козел, что люди сказку про него сложили, да складно так ее говорили. Знать-то, мне и не рассказать, как дед говорил. Ну, попытаюсь.

С виду этот козел был как все остальные: весь в репье, в куделе, лохматый, а уж душной — сил не было близко стоять возле него — с души воротило.

Пришел один раз Епифан на конный двор, а козлов на дворе больше коней оказалось. Только стал было щегерь во двор заходить, а козел ему навстречу. Прошли друг возле друга они. Своротил нос Епифан и кричит конюхам, что есть духу:

— Чего вы тут такую душину развели? Не ровен час, задохнуться можно!

— А старший конюх Андрей Феофанов — ехидный был такой мужичонка — Епифану в ответ, не сходя с места:

— Что вы, Епифан Наркисыч. Это душок, а не душина. Пользительно для коней.

— Ну и Душок. Провалились бы вы вместе с этим Душком— проворчал Епифан и пошел дальше.

С той поры и прозвали козла: «Душок, да Душок». А козел был хитрущий — одним словом, из всех козлов козел. Придет к кому-нибудь ко двору, просунет голову в калитку и давай трясти бородой. Люди в насмешку козлу:

—Проходите, Душок Наркисыч. Милости просим!

Хохочут, бывало, люди над козлом, а он пуще того старается — всяко изгибается. Ровно понимает, что про него говорят.

Один раз, в субботу, пошел Епифан в церкву, ко всеношной. Нарядился, как под венец: сапоги лаком блестят, волоса и борода лампадным маслом светятся. А всеношная-то уж началась. Опоздал Епифан, видать, долго прихорашивался. А тут еще у церковных порог задержался: увидал кто-то его. Пока смотрел, да картуз снимал, Душок из проулка как выскочит. За козлом здоровущий кобель бежал. Козел туда и сюда от собаки. Некуда податься, кроме как в ворота, а в воротах Епифан стоял, с лица пот вытирал. Не видать ему сзади, что делается. Враз Душок решил между Епифановых ног проскочить — они ведь кривые были. Шмыгнул и застрял. Застрял, да Епифана на себя и поднял. Рванулся от кобеля козел. А Епифан как заорет благим матом. От испуга обезумел козел — шутка ли сказать — на нем кто-то сидит. Такой подняли рев все трое: Епифан, козел и кобель, что всеношную остановили. Молятся добрые люди в церкви и слышат, кто-то дико так орет. Выскочили в ограду и остановились — скачет по ограде козел, а на козле Епифан болтается, а сзади за лытки кобель козла хватает. Озверел Душок, сбросил с себя Епифана, кинулся на пса, — кое-как разогнали. Ну, какое после такого представления моление! Так все и разошлись, а уж смеялись над Лихоманкой люди, с год поминал.

Другой бы с места ушел, в другой завод бы уехал, а Лихоманке горя мало. Только злей стал, да трястись больше начал.

Жил на конном дворе недоумок Пушок Ваня. Были у парня волосы белые, мягкие, словно пух, вот и прозвали Ивана «Пушком» за волосы-то.

С малолетства он недоумком стал. На его глазах отца с матерью в пожарке плетями до смерти засекли. Оттого парнишка тронулся умом — не вовсе дураком стал, а так, не хватало.

Рос Иван на миру, как говорят. Кто сироту пожалеет — одежонку старую даст, кто покормит. Как подрос Пушок, стал по людям ходить — кому дрова переколет, в страду траву косил, с ребятами сидел, домовничал. Охотно люди брали Пушка — честный был парень, ребят любил, с ними все больше возился. Так и жил Иван. Как лето придет — пойдут Душок и Пушок в лес, как дружки. Иван ягоды рвал, а козел свежей травой лакомился.

После церковного приключения Епифан всем строго наказал не пускать по заводу козлов. А с конного вовсе выгнать. А дело было осенью, снег скоро.

Выгнали Душка вместе с другими козлами с конного. Вместе с ними ушел и Пушок. Один не остался. Бродяжили день, другой. Ночевали в бане холодной. Загорюнился Иван. На третий день пал такой снег — никто и не ждал. Совсем окоченел Пушок. Жмется к козлу, а сам плачет, плачет.

Вдруг козел стал Ивана теребить, за штанину тянуть. Мотает головой, а сам парня тянет куда-то: «Иди, мол, за мной». Заругался Иван: «И без тебя тошно». А козел никак не отстает, тянет и только. Ровно зовет куда-то дружка. Пошел Иван за козлом, а тот сразу в лес подался. Иван за ним. Дошел Пушок за козлом до своротка на Полевской тракт, свернул козел в сторонку, еще прошел и у старой-престарой шахты остановился. Сроду бы ее не нашел. Кругом болото, пеньки, молодой пихтач и две старых трухлявых березы. Толкнул рогами Ивана козел в шахту: «Аезь, мол». Только что не говорит сам.

Полез Иван в шахту, а там сырость, вода. Идет он по шахте, а козел сзади будто его подгоняет. Прошел Иван шагов десять, остановился. Поглядел, в потемках ничего не видать. Пошарил рукой — ничего кругом нет, только в воде под ногой что-то заболталось. Толкнул он еще раз ногой, нагнулся, пошарил рукой, вроде как чугунок обозначился. Поднял из воды чугунок Иван и пошел обратно. Душок за ним. Вышел из шахты на свет, глянул в чугунок, а в нем самородки золотые лежат.

Обомлел недоумок, слыхал сказки про клады, оттого и догадался, с чем чугунок. От радости заплясал и давай из чугуна золото выгребать: те самородки, что поменьше, в картуз дожить, а побольше — за пазуху прятать.

Сколько мог — нагреб, обратно чугунок унес, поставил на старое место и айда с козлом в завод. Знал парень, что с золотом сделать.

Правда, и до этого его редко кто обижал, каждый жалел: «Что, мол, с него возьмешь, с божьего человека». Когда же Иван с золотом из леса в завод прибежал, да от радости всем сразу же рассказал, как Душок его до старой шахты довел, где он клад нашел, многие обзарились на Иваново золото. Тут же нашлись благодетели, не поморговали, что парень с душным козлом возился. Приголубили Ивана с козлом неразлучным и все расспрашивали:

—Где ты, Иван, клад-то нашел? Поди не с неба он к тебе в штанину спустился.

—Не таился Иван — рассказал все как было. Верят люди ему и не верят, а про себя каждый наветку взял: сходить непременно в эту шахту. Говорят — многие бегали в лес искать клад. Бегали ночью, днем. Копались, передрались и в конце концов порешили самого Ивана на место сводить.

Как решили, так и сделали. Привели Ивана на место. Сразу шахту нашел. Прошел по воде до того места, где должен был чугунок стоять. Шарил, шарил, а чугунка как не бывало. Козел тут же стоит и головой вертит — опять будто сказать хочет: «Не найдешь чугунок. Спрятал его я от людей завистливых. Тебе одному показал».

Так и пропал клад, а по заводу только и разговору у всех про Иванов клад. Звон без колоколов пошел по всей округе.

Дошел звон и до управителя. Снарядил он щегеря Епифана дознаться. А Епифана только понукни. Последние волосенки в бороденке оторвет, а начальству потрафит. Начал допрос Епифан. Самого лихоманка трясет и людей в озноб вгоняет. Велел пригнать в контору Пушка.

— Так, мол, и так. Ты клад находил. Сказывай добром, а то пороть буду.

Уперся Иван. Помнил он, как отца и мать секли. Людям не соскряжничал — без утайки все рассказал, а вот Лихоманке никак.

Как ни бился Епифан над Иваном — и поругал, и сласти сулил, и одежду новую — никак. Молчал Иван, будто воды в рот набрал.

—Покажи, где клад. Не покажешь — силком отыму! — кричал Епифан.

А Иванка в ответ:

— Знать, сплыл, одна дудка осталась.

Так и не дознался Епифан, куда клад девался. Так, говорят, орал на Пушка, что на каланче отдавало. Проорался, сгреб парня с собой, в тарантас посадил и поехал на

место. Что было там — никто не знает. Без свидетелей ездили. Сгинул только Иван. Говорили бабенки, будто кто-то видал, как Епифан его с горы толкнул. Кто говорил: на Тальковом камне в озеро с самой вершины скалы кинул...

Пропал с завода Иван, и все тут. С того дня не стало и Душка — тоже как в воду канул. Прошло с той поры года два. Забыли все об Иванке и Душке. До них ли было заводским. Лютовал Епифан. Жал народ немилосердно, а заработок резал. Заводы встали — какая-то неурядица у господ пошла.

Один раз осенью вздумал Епифан на охоту поехать. Кучеру велел коня запрячь. Поехал в лес с обеда, к вечеру, чтобы на утре, на заре охотиться. Выбрал место. Кучер Алексей развел костер. Сел ужинать Епифан. Говорят, на охоте всегда отмякал Епифан. Дал Алексею чарку походную вина, всякой снеди. Сытно наелся Алексей господских харчей и тут же задремал. Недалеко конь на елани ботолом брякал. Над головой комары тучей летали. Когда приехали на охоту, то не заприметили, что болотце кругом, кочки. С болота потянулся туман. Сидит у костра Епифан, большой веткой комаров отгоняет. Вдруг из тумана на свету от костра хорошо ему показалось — на пеньке, возле кочки, золото лежит. Протер глаза Епифан. Еще раз посмотрел, подбежал к пеньку, к кочке. На кочке нет ничего, а на пеньке лежат самородки. Не блестят ярко, а видать хорошо, что золото.

Кинулся к золоту Епифан и про охоту забыл. Давай сгребать, а сам думает про себя: «хорошо бы Алексей не проснулся». А тот с господских харчей храпит — лес дрожит. Гребет Епифан, косится, радуется, а самого трясет. «Вот оно где золото-то было, само обозначилось. В какой глухомани...»

Последний самородок схватил, глаза опять на Алексея скосил, голову поднял, а перед ним близко, близко козлиная голова бородой трясет, черненькими глазками на Епифана уставилась..

Будто кто ножом Епифана резнул. Не может он от козла глаза отвести, а козел подался вперед — рогами прямо на Епифана — да как заревет на весь лес.

Бросился бежать от страха Епифан, а козел за ним. Проснулся Алексей и понять ничего не может спросонок: кружат вокруг пенька оба. Перепугался насмерть Алексей, вскочил на коня и айда в завод.

Без остановки скакал до завода, а как маленько от страха отошел, да в себя пришел — рассказал всем про Епифана:

— Гляжу это я на козла — чисто Душок, только здоровущий он такой стал, с медведя!

— Ну уж, с медведя — может, с быка!— пошутил кто-то над Алексеем.

— А что, будет и с быка — черный, агромадный и рога, что есть у быка.

— Ну и врать ты мастак!— сказал старик Сабуров.

— Вот провалиться мне на этом месте, лопни мои глаза!— уверял Алексей.— Был этот козел чисто зверь.

Спорили, спорили и порешили поехать самим щегеря поискать, а то дознается управитель, замордует вовсе. Крутились люди в лесу и там и сям искали. Много народу в лесах рыскало, да уж под вечер на потухший костер натакались. Возле костра Епифан лежал. Застыл уж вовсе. Едва признали его — был он без бороды — она тут же лежала на кочке. Мочалкой измытой на ветру трепыхалась. Рядом с Епифановой бороденкой клок козлиной шерсти лежал — ровно кто этот клок обрезал — волосок к волоску, а на нем два самородка.

— Ишь-ты! Верно ты Алексей плел, и впрямь Душок тут был, его шерсть и дух козлиный. Знак по себе оставил. Нарочито положил самородки.

примечание

Записано С.К. Власовой в 1932г. в гор. Сысерти, Свердловской обл. от старого потомственного рабочего Николая Алексеевича Палкина, 1860 г. рождения